Талантливый мистер Рафман
Интервью с номинантом на премию Future Generation Art Prize — 2014
Канадец Джон Рафман, чьи работы за последние пару лет демонстрировались в нью-йоркском New Museum, парижском Palais de Tokyo и Fridericianum в Касселе, в этом году стал номинантом на премию Future Generation Art Prize. Когда Джон приехал в Киев, мы по чистой случайности практически одновременно решили выйти на связь друг с другом. Он как раз возвратился из Вены, где показал свои работы в двух галереях. Я улетала в Вену через несколько дней после нашей встречи и возвращалась ровно в день открытия проекта Future Generation Art Prize. На пути в Киев я в самолете вытащила врученный накануне свежий Springerin с рекламой выставки, которую курировала в Клагенфурте, и чуть не рассмеялась вслух: на обложке журнала красовалось не что иное, как работа Рафмана Lyubov Popova and El Lissitzky Office Complex. "Жутко тесный корпоративный мир", — сошлись мы в объяснении при встрече на киевском открытии.
— Ты рассматриваешь иногда свою деятельность как часть одного из трендов в искусстве? Что ты в целом думаешь о собственной работе в этом контексте?
— Думаю, как бы там ни было, нельзя улизнуть от духа времени, от Zeitgeist, потому я не оглядываюсь. На это можно посмотреть таким образом: вероятно, существовала доминирующая тенденция или идеология, но с течением времени стили трансформируются. Сегодня визуальная культура основывается на потреблении, ведь художники, в общем, так много потребляют: фильмов, телевидения, Интернета. Художники, да и все, особенно молодые люди, отлично осведомлены в трендах, визуальных языках родом из рекламы и всех потребляемых медиа. Так что и да, и нет — полагаю, мне нравится использовать ощущения вроде ностальгии и катарсиса в качестве инструментов для выражения чего-либо. Иногда использование образов и форм, находящихся в тренде, помогает нечто высказать.
Я думаю, что искусство способно нести изменения в трудные времена
— И это, пожалуй, работает в связке с этой распространенной идеей художника как образцового потребителя.
— Да, профессионального потребителя.
— Так ты иногда думаешь в терминах экономики или только с точки зрения творческого процесса?
— Я реагирую на мир вокруг, и экономика — часть его на том или ином уровне. Я думаю, что искусство способно нести изменения в трудные времена. Но то, что я делаю, приходит на более персональном уровне, почти поэтическом, интуитивном. Я размышляю о разных вещах, читаю, критически смотрю на мир — это один модус. Но когда я что-то делаю, слишком интенсивные мысли обо всем этом могут скорее парализовать процесс. В последнее время я больше думаю об искусстве — например, о Франце Весте. Наверное, потому что стал больше заниматься скульптурой. Я могу прочесть философскую книгу и сосредоточиться на день на этом, а на следующий день работаю над скульптурой, и, скорее, интуитивно все это чтение повлияет на процесс, но нельзя с точностью сказать, как именно это произойдет. Иногда я понимаю свои решения, только поглядев на них заново (и это объясняет ситуацию с трендами — иногда ты видишь их только в ретроспективе).
— К слову о ретроспективе и отсылках к прошлому: как ты относишься к идее авангарда о забывании и перечеркивании предшествующего искусства? Или ты скорее заново осмысливаешь и используешь его?
— В моем случае это скорее не забывание, но недостаток знания, что иногда плохо, но активно забывать я не стараюсь. Меня вполне устраивает ремиксинг, мне нравится эта идея. Думаю, огромная часть моей работы заключается в том, чтобы очень осознанно попытаться адаптировать или возобновить некоторые части прошлого, даже если это так не выглядит.
Klimt Kitchen, 2014
— А ты веришь в инновацию?
— Да, верю. Думаю, это важный аспект современного искусства. Но опять-таки попытки выдумать что-то, чего не делали раньше, могут парализовать тебя. Иногда это приходит — хм, мне не нравится слово "естественно", ничего естественного в этом нет. Контекст изменяется, вещи обретают новые значения, появляются новые технологии. Можно легко потеряться среди нового, которое возникает на продвинутом концептуальном уровне и отправляет ударные волны миру, меняет правила игры. Как изменил их Дюшан: сегодня что угодно может стать искусством. Но и вся концептуальная живопись в 20 веке была попыткой сделать что-то новое. Теперь, когда появился Интернет и новые технологии, очень легко фетишизировать новизну в плохом смысле слова. Так происходит с технологиями: как будто уже только то, что это новые технологии, несет само по себе какую-то ценность. Опасно сосредоточиваться исключительно на одном аспекте.
The Death of Google's First Server, 2008
— Ты сказал, что стал больше интересоваться объектами. Важно ли для тебя вынести искусство из цифровой сферы?
— Да, это для меня сейчас очень важно. Причины, по которым я не производил объекты, были связаны с финансовыми ограничениями и отсутствием связи с институциями и галереями, которые могли бы показать мои произведения. А Интернет был способом распространить свои работы. Так же, как и всякий, я устаю от экрана и хочу бежать от него. Опять же — не желаю его фетишизировать. Думаю, имело место незначительное осуждение, когда люди говорили: "О, да ты делаешь объекты на продажу", — но этого больше нет. Производить и помещать вещи в физическом пространстве — невероятное удовлетворение. В то же время есть что-то совершенно обедняющее в том, что твои работы существуют исключительно на экране, — и это после многих лет прославления силы Интернета и потенциала виртуального мира.
Woods of Arcady, 2010 (кадр из видео)
— Ты можешь рассказать о времени, когда тебя интересовал в первую очередь экран?
— Я ходил в галереи и понимал, что увиденное онлайн меня впечатляет гораздо больше. Я посещал выставки, абсолютно впечатлялся, а потом возвращался домой, заходил в Интернет, смотрел, что делают мои друзья онлайн, и это казалось еще более релевантным.
— Это изменилось?
— Думаю, я изменился и Интернет тоже изменился.
Теперь, когда появился интернет и новые технологии, очень легко фетишизировать новизну в плохом смысле слова. Так происходит с технологиями: как будто уже только то, что это новые технологии, несет само по себе какую-то ценность
— Как и когда это произошло?
— Все закончилось в 2007—2008. Перед этим был крайний момент, момент постоянного взаимодействия между художниками — ни у кого не было галерей (или только у некоторых). Было время, когда увиденное онлайн являлось для нас вдохновением и вызовом. Это сродни новому движению — не в смысле какой-то общей идеологии, как у сюрреалистов, но в виде непрекращающегося разговора: внутри сообщества каждый знал, что делают другие, и осознанно или нет ты был вынужден реагировать. Это было захватывающе — именно этого мне раньше не хватало в школе искусства. Но физического сообщества никогда не существовало — все находилось в Интернете. Затем все занялись собственной карьерой. Интернет изменился: раньше мне казалось, что я знаю каждого, кто делает что-то, по крайней мере в Европе и Северной Америке, но теперь это такое огромное количество людей. Также пришел Facebook. Интернету почти двадцать лет — формируются новые субкультуры, их новые языки и словари.
http://d-r-e-a-m-g-i-r-l.com/, 2009
— Facebook и Instagram во многом связаны с повседневностью и будничной культурой. И это как раз то, чем интересуется искусство с начала 20-го века. Ты связываешь свой интерес к повседневности с интересом к цифровой действительности?
— Да, и самое главное, что мне нравится в Интернете, — это то, что он и вправду дал каждому форму для творчества, даже людям, которые не считают себя художниками. Это ошеломительно, иногда до тошноты: сейчас существует столько информации, она бесконечна, но что это все означает? Отчасти я акцентирую это в своих последних видео. С одной стороны, когда ты фиксируешь что-то, ты совершаешь над ним насилие, убиваешь его, ведь реальность постоянно меняется, это поток. Но ты также позволяешь себе выйти из нее, рефлексировать.
В конечном счете, я создаю работы о городе. Я никогда раньше не задумывался об этом, но город действительно один из повторяющихся мотивов моей работы
— Это именно то, что ты делал в работе с Google maps?
— Да, точно. Думаю, многое из того, что я делаю, заключается просто в кадрировании. Работа Google Street View была самым простым способом совершить это в буквальном смысле, это скриншоты кадров. В конце концов, это огромная часть того, что значит сегодня быть художником.
— И в такой практике фиксирования вещей заложен огромный компонент поэзии. Ты упоминал ностальгию и катарсис как важные для тебя вещи. Думаешь, поэзия возвращается? Двадцать лет назад искусство было намного циничнее.
— Да, а за десять лет перед этим оно было суперэмоциональным. Очевидно, что в истории искусства существует цикличность, но в ней есть также подлинные инновации и линии мысли. Я верю в то, что часть моей работы заключается в поисках исторических прецедентов. В своих самых новых работах я сознательно провожу линию между собой и фланером 19-го века, романтическим поэтом, который бродит по медийной ускоренной виртуальной среде видеоигр, Интернета в целом. Конечно, в этом есть ирония, но, с другой стороны, я на самом деле имею это в виду.
Мы достигли той точки, когда ирония проваливается сама в себя: больше нет разницы между тем, чтобы любить и иронизировать об этом
— Фланерское исследование среды — это то, что ты задействовал в работе для Future Generation Art Prize?
— Это так, и, я думаю, моя работа расширилась. В какой-то степени она менее внятная, чем предыдущие проекты, в которых я обращался к виртуальному миру, но намного более свободная. Она следует логике серфинга по "Википедии", а также логике поэзии с чувством ритма и метра.
Работа New Age Demanded в Jardin des Tuileries, 2014
— Когда ты размещаешь большие объекты в публичном пространстве, как это сделали сейчас в Париже, думаешь ли ты о том, как произведение ведет коммуникацию с общественностью, как оно становится художественным вторжением в город?
— Я много размышлял об истории скульптуры: от греческой до неоклассицистической и модернистской. Чтобы всем было понятнее, о чем речь: я создаю 3D-формы в компьютерной программе, далее с помощью 3D-печати и CNC создаются объекты. Обожаю то, какими бесшовными и цельными они получаются. Самое интересное заключается в мигрировании работы между разными медиа: это может быть цифровое изображение, принт, объект. И с поэтической точки зрения меня интересует создание чужеродных предметов, что на личном уровне соотносится с моей любовью к научной фантастике, или искусственных руин, или памятников, которые не являются четкими памятниками кому-либо. В конечном счете, я создаю работы о городе. Я никогда раньше не задумывался об этом, но город действительно один из повторяющихся мотивов моей работы. И затем моя любовь к Second Life и Интернету в точности отвечает любви Бодлера к городу. Мне кажется, то, что отмечал Бодлер, было совершенно новым опытом, возможно, для всего человечества. Все эти опыты: от влюбленности до чтения философского трактата или новостей, от войны до обеда в Лондоне и прогулки по бульварам, где ты встречаешь столько людей из разных слоев общества, — содержат огромное количество разных стимулов, такой фрагментации ранее никогда не было. Именно это я пытаюсь уловить в новом контексте, которым является Интернет, — эта действительность еще более фрагментирована, ты можешь испытать все большее количество опытов во все более ускоряющемся темпе, и они все разрознены, и все доступны в любой момент. И это наша реальность.
Работа New Age Demanded в Jardin des Tuileries, 2014
— В нашем прошлом разговоре ты заметил, что сегодняшний день занимает тебя больше, чем будущее. Было ли когда-то наоборот?
— Помню, в детстве меня поражала идея летающих машин и тому подобного. Но, мне кажется, в предыдущих десятилетиях концепт будущего был более эпичным, что ли, содержал утопию и антиутопию. Очевидно, мы все более ощущаем, что будущее уже наступило, и оно "банализировано". Мы больше не считаем, что все поменяется, может, только появится больше экранов. И отчасти это связано с падением больших нарративов: марксизм провалился, американская мечта провалилась — назови любую идеологию. Это также отражается в культуре молодежи — ирония стала настолько тонкой, что люди сами порой уже больше не понимают, иронизируют они или нет. Мы достигли той точки, когда ирония проваливается сама в себя: больше нет разницы между тем, чтобы любить и иронизировать об этом.
Codes of Honor, 2011 (кадр из видео)
